Владимир Салимон - Красная Москва[Стихотворения 1996 года]

лепечет, чавкает, бормочет,

проваливаясь в водосток

весь мокрый — с головы до ног.

Мне представляется никак

не разрешимою загадкой,

как это может дождь украдкой

прокрадываться на чердак.

Под крышу. В подпол. Между стен.

За шиворот вода струится.

Зеленоватая водица

вокруг меня.

Выше колен.

Вода под горло подступает.

По капиллярам проникает

капля за каплей в кровь ко мне.

И кровь моя напоминает

разбавленное «Каберне».

Косые прорези для глаз

в блистающей листве.

Точь-в-точь — шелом на голове.

А на хоругви — Спас.

Взгляд черен. Лик смертельно бел.

Но августовский свет

обезобразил сей портрет —

углем стал мел.

Я охмелел в конце концов,

утратил смысл и суть

и выплеснул пивную муть

на стол без лишних слов.

Мне показалось, что урод

за столиком в пивной

не зря смеется надо мной,

что все наоборот:

Я — жалкий раб.

Он — царь и бог.

Он — победивший класс.

Пижон. Кутила. Лоботряс.

Насмешник.

Демагог.

По горам. По долам. По полям.

Вдруг навстречу тебе — мирный житель —

землепашец, машиностроитель —

оба, тот и другой, впополам.

Пьяным глазом глядят на меня

из глубинки рабоче-крестьянской:

огонек у ворот арестантской,

харя борова,

морда коня.

Рожи корчит в кроватке дитя.

В Левтолстовском районе дождя,

а в Иванотургеневском хлеба

ждут, уставившись в небо.

Если нужно, и я подожду.

Пока кровь на губах не обсохнет.

Пока мой супротивник не сдохнет.

Пока мой собутыльник не лопнет,

ибо пьет не бордо, но бурду.

В коверкотовом полупальто.

В остальном — ни ума, ни таланта.

В географии — Льежа и Нанта.

Горький с Кировым — все же не то.

Темные стекла

солнцезащитных очков

скрыли доподлинный смысл от врагов.

Лошадь издохла.

Пала корова.

Возле сарая на мокрый песок.

Около сложенных в штабель досок.

Снова — здорово.

Некого больше

конюху холить, доярке доить.

На самотек если дело пустить,

будет как в Польше.

В грозу собака рвется в бой

и ловит Илию за пятки.

С нее, с собаки, взятки гладки.

Чуть что — шерсть дыбом,

хвост трубой.

Мне остается палку взять

и поучить ее, покуда

не образумится, паскуда.

Не прекратит брехать.

На этот раз

я принужден задать ей перца,

чтобы она не ровен час

не закусала громовержца.

Мужик зарезал мужика.

В поселке городского типа

без цели расцветала липа,

без умысла текла река.

До некоторых пор она

покорно жернова вращала,

а нынче — терлась у причала.

Насквозь прозрачная.

До дна.

До донышка стакан допив,

его поставил я на столик,

как откровенный алкоголик

занюхав, но не закусив.

Мысль, посетившая меня,

мне показалась неуместной,

хоть любопытной, интересной —

что есть загадка бытия?

Уездный быт? Ударный труд?

В крови горячей хладный труп?

Дух русский?

Русское богатство:

свобода, равенство и братство?

Постылый ветер дует щеки,

и раздувает ветерок

сугробы во Владивостоке,

в Норильске — пыль,

в Уфе — песок.

В ландшафте видоизмененном

два сросшихся материка

угадываются слегка,

как натюрморт в портрете конном.

Как в пешей статуе — пейзаж

обособляется случайно

и открывается мне тайна.

Таймыр — Памир,

Байкал — Балхаш.

На двух сиамских близнецов

одно-единственное сердце —

у сластолюбцев, страстотерпцев,

подвижников и подлецов.

На небесах, где судьбы наши

вершатся так или иначе,

не смыслят в высшем пилотаже.

В аэронавтике — тем паче.

Иначе в день солнцеворота,

в пике вошедший самолетик

не надорвал бы свой животик,

не рухнул прямиком в болото.

Пилот на месте не скончался.

Стрелок в лепешку не разбился.

И я бы в усмерть не упился —

и с Господом не повстречался.

Посереди пустыни дикой —

не во саду ли в огороде —

на вентиляторном заводе

сиди себе и не чирикай.

Механосборочного цеха

в тени дремучей пребывая,

ты, верно сам того не зная, —

музы́ке ангельской помеха.

Звучанью сфер предел положен

самим твоим существованьем.

Стеной убогой. Утлым зданьем.

Дом скверно скроен, наспех сложен.

Сквозь трещины в кирпичных стенах,

сквозь крыши в трубах и антеннах,

асфальт, кладбищенские плиты

на свет глядят космополиты.

Безродные бичи с бомжами.

Электрики со слесарями.

Стряпухи. Прачки. Сторожихи.

Все больше чудики да психи.

Похолодание — пустяк.

Но — несомненная морока.

Не апельсины из Марокко.

Как бы не так.

Из сопредельных областей

весьма сомнительная пища,

а что касается винища —

не без затей.

За здравие.

За упокой.

Дубняк. Перцовка. Зверобой.

Первостатейные напитки.

Неисчислимые убытки.

Само собой.

Поползновенье — стать отцом

свободомыслящих народов,

грозой садов и огородов,

завзятым уличным бойцом.

Честолюбивая мечта

бритоголового парнишки.

Игра, в которой кошкам мышки,

а мышкам кошки — не чета.

Разбойники и казаки

не против сосуществованья.

Но нет взаимопониманья.

Есть марочные коньяки.

Лимоны в собственном соку.

На блюдце с голубой каемкой.

Есть стол, застеленный клеенкой.

В лесу дорога.

Дом в снегу.

На цыпочки привстав, в окно

заглядываешь краем глаза:

— Что, Ерофеич,

где, зараза,

обещанное нам вино!

Г. Комарову

Бастилия пала.

Ум, совесть и честь.

Лишь запах паленого в воздухе есть.

Как будто гроза миновала.

Сквозь поле ржаное прошла напролом,

ломая колосья.

И следом за нею насквозь я

пшеничное поле прошел за холмом.

Пшеницу на мельнице мельник молол,

мукою мешки насыпая.

А может, стакан до краев наливая,

не знаю, насколь он велик и тяжел.

Однажды не справиться мне со стаканом,

как не совладать пастушку с великаном,

когда бы не случай,

не плащ,

не праща.

Не камня осколок.

Кусок кирпича.

Я расслышал только то,

что я должен был расслышать,

только то, что мог подслушать

в рюмочной, в метро.

В парикмахерской, настолько

остро пахнущей духами,

что мне хочется стихами

говорить с моим народом.

Мое слово непременно

как-нибудь да отзовется.

Рано или поздно.

Видит Бог, дурак найдется.

Собака. Кошка. Грач. Ворона.

Но перво-наперво пейзаж.

На декораций демонтаж

приходится конец сезона.

Второстепенные детали

выходят на передний план.

Крестьяне рядятся в дворян.

Дворяне рядятся в крестьян.

Дожди пошли.

Дороги стали.

Слева направо из кулисы

то Лебедь белая плывет,

то Лебедь черная плывет.

Я той, что ножкой ножку бьет,

не помню имени актрисы.

Одилия или Одетта…

Офелия или Джульетта…

Иль поселковый почтальон

спешит за письмами в район.

На стареньком велосипеде

она чудовищную грязь

охотно месит,

веселясь

всемирно-исторической победе.

Ю. М.

Закоренелый иждивенец

на шее царства-государства.

Известны все твои мытарства.

Теперь ты — немец.

Вчера — еврей. Назавтра — турок.

Чуть свет заглянешь в переулок,

нос сунешь, не подозревая,

что там — пивная.

Что незнакомец, пьющий пиво,

при рассмотрении ближайшем

окажется несправедливо

забытым лириком тончайшим.

В своем отечестве нет места

равно — отважному герою,

поэту, склонному к запою —